Васька Хец

(из рассказов моего отца)

Есть только два народа, два племени непримиримых — богатые и бедные!

М. Горький.

Снег, серебрясь разноцветьем в солнечных лучах, тихо падал на землю. Стволы деревьев трещали от мороза, издавая громкие хлопки, будто стужа таким образом говорила всем: «Я здесь!» Когда вечером луна освещала белоснежную поверхность, кристально чистый снег, переливаясь, поблескивал, и казалось, наступал волшебный зимний вечер. В округе был слышен каждый шаг человека, а уж скрип от копыт лошадки, везущей воз с мужиком на дровнях, и лай сопровождающей их собачки слышны были за версту. Запах дыма от русских печек, топившихся в деревне, заполнял собой всю округу.

Деревенская ребятня продолжала кататься на склоне горы. Иногда слышался возглас на всю деревню: «Данька, домой!» В ответ: «Сейчас иду-у-у!» И все это волшебным эхом неслось за околицу.

Зимы были всегда снежные, морозные, инистые, с узорами на окнах, сквозь которые солнце только к обеду пробивалось в дом. После случившегося летом пожара семье пришлось переселиться в ветхую лачугу, которую и домом-то назвать нельзя: то была совсем небольшая хатка в два окна, покрытая соломой.

Главнее всего в этой халупе из обстановки была русская печь, которая в те времена являла собой и мебель, и спальный гарнитур. Вечером на печь залезали все четверо детей семейства, чтобы, укрывшись шубой и положив в изголовье мешок с бабушкиными валенками, наполовину съеденными молью, лечь спать. После утренней топки вечером печь была ещё тёплой. Хотя за окном мела вьюга и хата быстро выстуживалась ветром, на печи ещё можно было согреться и уснуть.

Взрослые спали на полку, так назывался настил — возвышение от пола, пристроенное между стеной и печкой. С торца была дверка, которая вела в подполье. Когда в хлеву по зиме корова Зорька приносила приплод, в подполье прятали

что теперь мать сварит молозиво из первых трёх удоев после отела буренки. Но только лишь из того молока, что не выпьет теленок, то есть из остатков. Это было так вкусно, что на тот момент казалось, ничего вкуснее из молока и быть не может.

Хлеба в доме к весне оставалось ровно столько, сколько нужно для сева выделенной им полосы — земельного надела. До этого ещё нужно было дожить, а сейчас зима. По ночам в трубе воет ветер и шуршит соломой под стрехой. Чтобы Ваське выйти на улицу, нужна одежда, а из неё была лишь льняная рубаха до колен. Очень жесткая, от неё под мышками были потертости, которые бабушка смазывала топленым сливочным маслом из масленки для волос. Процедура заканчивалась хлопком ладони по попе и приказом: «Живо на печь!»

Так Васька Хец и жил. Хецем его назвали местные мальчишки за то, что летом во время игры в «царек» он, прыгая на одной ноге, приговаривал: «Хец, хец, хец». А этой зимой после того летнего пожара, уничтожившего почти всё имущество, Васька лишь мог смотреть в окно, как деревенские мальчишки катаются на морозниках с горки. Морозники плели из льняной соломы, одну сторону которых намазывали коровьими лепешками, потом замораживали, обливая водой, в результате получалась очень скользкая ледянка. В морозную погоду на изготовление такой ледянки уходило дня три. Завидовал Васька этим счастливчикам в валенках и овечьих дублёнках. Ему так хотелось покататься с горки, но надеть совсем нечего было.

Однажды мать в гумённой корзине принесла из пуни (сарая для хранения сена, мякины или для других хозяйственных надобностей) сено прямо в дом, и случайно в корзину эту попал воробей, который туда спрятался от сорокаградусного мороза. Когда мать начала из корзины вытаскивать сено и бросать телёнку под полок, воробей взлетел и сел на окно. Васька, довольный, ловко словил воробышка. Поначалу он рассматривал яркие пёрышки с необычным коричневым отливом, клювик и лапки. Воробей от страха коготками вцепился за палец Васьки, а сердце птички так сильно билось, что казалось, вот-вот выскочит наружу. Мать, посмотрев на сына и про себя отметив его любознательность, сказала: «Ну, посмотрел, беги на крыльцо и выпусти птаху. Не мучай воробья».

Васька босой ловко шмыгнул за дверь, прямо на крыльцо, покрытое снегом и льдом. Но отпускать воробья не торопился, подняв руку с воробышком вверх, он стоял и громко говорил: «Врёшь, воробей, заморожу». Хотя и сам стоял босой, в одной льняной рубахе, на снегу. С тех пор в деревне замечание родителей звучало так: «Быстро в дом, а то стоишь, морозишь нос, как Васька Хец воробья морозил».

Шли годы, Васька вырос, ему исполнилось шестнадцать лет. По велению властей Хец был отправлен принудительно в школу ФЗО (фабрично-заводского обучения), но попал он совсем не в школу, а на строительство Беломорканала. Как и за что обычный деревенский паренек оказался в том аду, который предполагал не простое использование подневольного труда, а и перековку уголовных и контрреволюционных элементов при помощи коллективного труда, мы уже не узнаем никогда. Там были настолько «хорошие» условия, что Ваське ничего не оставалось, как просто оттуда сбежать, и он, хлебнув горя с лихвой, через год это и сделал, таким образом, вернувшись в свою родную деревню, к своим сёстрам. Те к тому времени уже остались без родителей.

Мысли о том беззаботном детстве и тепле отчего дома рвали на части сердце безусого подростка, который, кроме родительской заботы, ничего в жизни ещё не успел повидать и почувствовать. Как добирался, какие переживал трудности, сколько натерпелся невзгод, знал только он, Василий.

Радость встречи с сестрами была омрачена уже на третий день. Местные органы были осведомлены о возможном возвращении Василия в родную деревню, и, похоже, его уже ожидали. На сером рысаке в кожаном седле, одетый в добротную черную куртку из натуральной кожи по поручению вышестоящих чинов, ранним утром участковый и явился за Васей.

Доставили горемыку в райцентр Красный. Все восемнадцать километров, что Вася преодолевал пёхом, грозный представитель тогдашних властей проводил «воспитательную беседу» с физическим истязанием паренька. Вася, несмотря ни на что, твердил одно: «Всё равно убегу». На второй день после такого сопровождения в деревню пришло сообщение о том, что Василий скончался в больнице от сердечно-лёгочной недостаточности.

Кто осудит, накажет, отомстит, не знаю. Но мне хочется, чтобы БОГ был более справедлив к живущим людям на моей земле, на своей Родине, которую, как сказал поэт, «в любых испытаниях у нас никому не отнять!»

Иван МАМОНЕНКОВ